Хроноагент - Страница 29

— Погоди, за нравственность ее можешь не переживать. За четыре дня до войны мы с ней получили от ее родителей благословение. Это она и сама тебе скажет, а ей не поверишь, у отца спроси.

Из дверей выходит санитар и докладывает:

— Ольга Ивановна уже зашивает. Через пару минут выйдет, — и добавляет, подмигнув: — Злая — жуть!

— С чего это? — спрашивает Гучкин. — А, она решила, что опять этот командир артдивизиона за своего наводчика ругаться приехал.

Гучкин грустно улыбается и поясняет:

— Пять дней назад к ней на стол попал наводчик из противотанкового дивизиона. Лично комдив его привез, сам ему первую помощь оказывал. Только вот ногу жгутом он зря перетянул да еще за весь день не ослабил его ни разу… Короче, гангрена у парня началась. Пришлось ногу ампутировать. Так тот майор уже три раза приезжал выяснять отношения. Напьется и приезжает. Два раза я ему морду бил, а последний раз предупредил, что, если он еще раз здесь появится, в штаб армии рапорт напишу.

— Сколько это будет продолжаться!? — слышу я злой, но до невозможности родной голос. — Константин Владимирович, дайте я сама с ним поговорю! Загубил, кретин, ногу парню и пытается вину на нас…

Ольга стремительно выходит на крыльцо, она в гневе, глаза мечут искры, а руки, которые она держит так же у плеч, ладонями вперед, готовы вцепиться кому-то в горло. На ней такая же, некогда белая, а ныне забрызганная кровью униформа. Увидев меня, она столбенеет и лишается дара речи. Гучкин с любопытством смотрит на нее. Наконец Ольга приходит в себя.

— Андрей! — визжит она и, прыгнув с крыльца, повисает на мне.

— Ольга! — трагическим голосом кричит Гучкин. — Руки!

— Константин Владимирович! — кричат из операционной. — Раненый готов!

— Бегу! Ольга, десять минут!

Она оборачивается к нему.

— Я помню, Костя, — и снова припадает ко мне. Я даже не знаю, что сказать. Так долго ждать этой встречи и не знать, что сказать! Говорю первое, что приходит в голову:

— Почему только десять?

— Это норматив, — шепчет Ольга. — За это время санитары снимают раненого со стола, фельдшеры укладывают и готовят к операции другого, а мы можем передохнуть: покурить, попить, перекусить, в туалет сбегать…

— У нас перерывы побольше: от часа до двух.

— Как ты там?

— Воюю. Сережка тоже воюет, привет тебе от себя и от Веры передает.

— Да что это я ерунду всякую спрашиваю! Главное, что ты живой!

Ольга целует меня и снова прижимается к моей груди.

— Когда ты должен возвращаться?

— Первый вылет — в четыре тридцать. Я дождусь тебя.

— Не дождешься, милый. Раньше четырех мы сегодня не управимся.

— Так много работы?

— Видишь вон тот барак? Там раненые в два яруса лежат. Всех надо обработать.

Смотрю на длинный серый барак, и мне становится не по себе.

— А далеко ваш аэродром?

— Рядом. Километра два по этой дороге.

— Так это вы каждое утро спать мешаете, проноситесь над поселком с таким ревом.

— Теперь буду летать потише и другим скажу, чтобы не шумели. Ведь я не знал, что мы тебе отдыхать мешаем.

Ольга смеется:

— Ты все такой же.

— А почему я должен был измениться?

— Война все-таки…

— Как сказал сегодня мой техник: война войной, а регламент — по распорядку. Нам бы с тобой тоже регламент выработать. А то мы в противофазе. Я днем летаю, а ты ночью оперируешь.

— Не беда, Андрюша. Главное, мы оба живы, а два живых человека что-нибудь придумают, если очень захотят.

— Ольга Ивановна! — кричит кто-то. — Раненый готов!

— Бегу!

Ольга чмокает меня на прощание и убегает.

— Я буду ждать! — кричу я ей вслед.

Она даже не оборачивается. Делать нечего, у каждого своя война. Присаживаюсь на крыльцо и закуриваю.

— Разрешите огоньку, товарищ старший лейтенант?

Рядом присаживается пожилой санитар. Он прикуривает самокрутку, затягивается пару раз и разглядывает мои петлицы и орден.

— Летчик?

Я киваю.

— Летчики к нам редко попадают, — вздыхает он, словно с сожалением. — Все больше пехота, артиллеристы да еще танкисты. Видно, у вас побезопаснее работа.

— Это как сказать, — усмехаюсь я. — Во-первых, нас все-таки поменьше, чем пехоты…

— Это верно, — соглашается санитар.

— А во-вторых, если ранят легко, к вам не везут, своя санчасть есть, а если тяжело, тут уж гудеть вместе с машиной до самой земли, а тогда и оперировать не надо, ни один хирург не поможет.

— И это верно, — охотно соглашается санитар.

Мы какое-то время молчим и курим. Санитар снова начинает разговор:

— Ольга Ивановна — девушка хорошая, самостоятельная. Главное, серьезная и добрая. Когда Виктор Степанович прямо у стола упал, она даже не ойкнула, а сразу перехватила операцию и все до конца доделала. Константин Владимирович все потом удивлялся. Он, говорит, обязательно бы растерялся. А она раненого зашила, а потом села на пол и разревелась. Я сам ей слезы и нос утирал.

— Вы давно вместе?

— Да с самого начала. Она к нам 20-го числа приехала, а 22-го все и началось.

— Досталось вам. Тяжело пришлось?

— И не спрашивайте… Такими добрыми словами вас, летунов, поминали, что и повторить неудобно. Но ведь от души! Почитай, от Кобрина до Бобруйска немцы над дорогой постоянно висели. Бомбят и стреляют, стреляют и бомбят. Десять минут едешь, полчаса в кювете лежишь. И все “лаптежники” да “мессеры”. За все время считаное число раз наших соколов только и видели. Да и то…

Санитар безнадежно машет рукой. Что мне ему сказать? Что в первый же день мы разбили армаду, шедшую на Могилев, Оршу и Минск? Что несколько дней, не просыхая, вели бои за коридор, по которому из окружения вышли две армии? Зачем ему это? Их несколько суток подряд долбили с воздуха, и никто не пришел им на помощь. У меня своя правда, у него — своя, и оба мы правы.